Если Россия хочет выжить, ей нужны новые 90-е?

Редко когда я испытывал такое унижение (не личное, а общественное, национальное), как 5 ноября этого года, когда на фоне бурной радости в Америке по поводу победы демократического кандидата – в самом широком смысле этого выражения – здесь дома мы видели президента Медведева, который говорил заученные слова, выполняя очередной пункт «плана Путина», давно уже анонсированного и с тех пор не меняющегося, что бы ни происходило в мире. Неизбывные советские воспоминания, давно уже, кажется, всех одолевающие, нахлынули в этот момент с новой силой – это так и отдавало заседанием Политбюро. Но тогдашняя власть, по крайней мере, чувствовала за собой определённую моральную правоту, восходящую к самой революции 1917 года (в 1970-х и 1980-х годах уже, конечно, почти мифическую), и могла хотя бы на этом основании игнорировать то, к чему на самом деле стремилась страна – а что побудило наши нынешние власти считать, что их интересы и наши могут не совпадать, что они лучше нас знают, что нам нужно?

Главное новшество, о котором мы услышали в речи Медведева, было увеличение срока президентства до шести лет – как будто тех ухищрений, которые были продемонстрированы нам в прошлом электоральном цикле, было недостаточно, чтобы удерживаться у власти столько, сколько нужно. Совсем недавно в страшном сне нам не могло присниться ещё несколько десятилетий «путинской стабильности», что бы ни вкладывалось в это слово – но теперь эта перспектива приблизилась с неумолимой неизбежностью, и наши планы, и личные, и общественные, мы должны соизмерять с намерением наших нынешних политических деятелей остаться у власти навсегда.

В это долго не верилось, потому что трудно было соотнести искреннее, казалось, стремление Путина выправить положение дел в России, искорёженной слишком бурной политической трансформацией 90-х, и его готовность обречь эту страну на мёртвенное статичное управление, в котором одни и те же ошибки повторяются одними и теми же фигурами годами, а все пробоины в государственном корабле затыкаются одним и тем же способом – дёшево достающимися деньгами. Путин не может не видеть, что управление это отвратительно – но тем не менее всё же решил его оставить.

Я не думаю, что это связано с личной его заинтересованностью в том, чтобы остаться у власти, или, по крайней мере, этот психологический фактор у него не доминирует. Похоже, он и в самом деле думает, что для страны так будет лучше. Трудно сказать, на чём основана эта уверенность – неужели только на том, что население, измученное неурядицами прошлого десятилетия, поддержало новый экономический, а с ним заодно и политический, порядок? Но это было бы в любом случае, независимо от того, какая политическая сила пришла бы к власти на рубеже 1990-х и 2000-х – и население можно в этом понять. В 90-х на поверхность вышло сразу огромное множество разнонаправленных тенденций, в этом шуме и хаосе можно было оглохнуть и ослепнуть, потеряв ощущение того, что лучше и что хуже для страны, и придя в конце концов к одному желанию – чтобы всё это хоть как-нибудь кончилось, сменившись твёрдой и последовательной линией какого угодно толка. Путин эту смену эпох обеспечил, и в определённый момент это было спасением, но он совершенно напрасно думает, что в этом и заключается универсальный рецепт для России на все, эти и последующие, времена.

Очень характерно, что главный наш и пока единственный геополитический соперник – Запад во главе с США – нисколько не снизил темпы тех социальных преобразований у себя в обществе, которые привели его к великой победе начала 90-х – тогда казалось, что окончательной. Наоборот, они едва ли не ускорились, став даже более глубокими и масштабными, чем раньше. Это довольно парадоксальная логика, ведь победитель в любом столкновении, горячем или холодном, всегда, как правило, останавливает свою внутреннюю трансформацию, по разным причинам: во-первых, из экономии сил, во-вторых, чтобы не отойти ненароком от чудом нащупанного равновесия между балансом внутренних политических сил и внешней мощью (эти две тенденции так часто находятся в противоречии). Наоборот, поражения, как хорошо известно, подталкивают социумы к модернизации – вынужденной и болезненной, но необходимой, если социум хочет жить дальше.

Я могу подобрать этому только одно объяснение: Запад совсем не так воспринял нашу социальную перекройку 90-х, как это принято считать – то, что сначала называлось перестройкой и гласностью, а потом более скромным словом «реформы». Эйфория от победы прошла очень быстро, а дальше Запад следил за этим очень внимательно и заинтересованно – хотя и редко высказывался об этом вслух. Если отделить зёрна от плевел и отвлечься от невероятного количества политической и геополитической шелухи, выплеснутой одновременно с этими бурными процессами, русская трансформация 90-х представляла очень интересную попытку выработать – едва ли не впервые в истории в таком объёме и масштабе – русскую демократию, не заимствовав её с Запада (от своего особого пути Россия никогда отказываться и не собиралась), но и не ослабив какой-то примесью тоталитаризма, что всегда выглядело, на русский взгляд, удобно и соблазнительно.

Русская демократия 90-х, когда обращаешься к ней ретроспективно, представляется каким-то бурлящим котлом, без единого сдерживающего фактора – как будто специально поставленным экспериментом по выявлению всех сил, таящихся в обществе. Многое в ней совпало (но только совпало!) с тем, что было и на Западе, многое появилось и тут же исчезло, многое казалось странным и уродливым, а потом неожиданно стало оказываться плодотворным. Но в любом случае это была попытка выработать эти начала из самих себя, из толщи своего социума, безудержно экспериментируя, опираясь только на здравый смысл, а часто и на отсутствие этого смысла. Внезапно наступивший холодок 2000-х сковал всю эту картину и передал нам её сейчас в таком «подмороженном» состоянии, на вид изрядно странноватом. Выяснить сейчас, какие из моделей в этой мешанине станут исключительно полезными в будущем, а какие останутся в истории, как казусы, невозможно: пока Россия снова не придёт в движение, мы будем любоваться на эту кунсткамеру в том виде, в котором она была остановлена. Но все семена будущего уже выработаны в России, и поколение, пережившее 90-е, страдало не зря: его работа окажется для нас и для наших детей ключевой и фатально необходимой.

Запад наблюдал за этим безумным экспериментом со смешанным чувством восхищения и опасения – примерно так, как мы в позднесоветское время наблюдали за молодёжными революциями на Западе. Опасение тут было связано не с тем, что Россия может двинуться в очередной раз не по тому пути, по которому движется всё цивилизованное человечество, как это на словах говорилось, а с тем, что здесь, в этом бурлении, может зародиться – неожиданно для всех, и в первую очередь для русских – какая-то новая модель цивилизации, которая в некоторой исторической перспективе может оказаться и более привлекательной, чем западная. Особенную угрозу тут представляло то, что русские экспериментировали не с чем-нибудь, а с демократией – то есть не побоялись ринуться в тот омут, с которым давно уже осваивался Запад, и который считал своей безопасной вотчиной. Поиск вёлся в сфере, более далёкой, чем та точка, на которой находились США и Европа: если на Западе подумывали об увеличении государственного вмешательства в экономику и иногда частичной национализации крупных производств, у нас вся колоссальная советская собственность раздавалась в частные руки едва ли не в 24 часа; если на Западе свобода слова ограничивалась интеллектуальным цензом (а проще сказать – хроническим тупоумием) ведущих газет, то у нас цвела абсолютно свободная пресса всех видов, вплоть до самых высокоумных изданий, свободу в отношении которых гораздо труднее обеспечить, чем в случае скандальных листков, чьи бы интересы они ни затрагивали; если на Западе любая ротация элит всегда была очень умеренной, «перебалтывая» всё время одни и те же слои, у нас страна перевернулась едва ли не до донышка, всколыхнув все слои, какие только можно.

Надо думать, что наконец (после всего этого) наступившую путинскую стабильность Запад встретил со вздохом облегчения. Совсем нетрудно соперничать, конкурировать и даже воевать (хотя это труднее) со страной авторитарной и полуавторитарной: за долгие десятилетия ХХ века Запад хорошо научился это делать. Дальнейшее развитие событий только укрепило в н ём это чувство безопасности. Слабый русский политический режим, возникший с полупередачей власти от Путина к Медведеву, и с занесённой ногой для возвращения обратно – это просто подарок для Запада, «встреча нового политического года», как у нас выражались в незабвенные 90-е. В отношении России можно было надолго расслабиться и заняться мусульманским миром, который тоже вёл себя немного странно: успокаивающие элементы иранского, например, тоталитаризма сочетались там с беспокоящими экспериментами с демократией. В отличие от «русского случая», здесь Запад решился на прямое военное вмешательство (потому что вторжение в Ирак – это фактически война с Ираном, только чуточку опосредованная, что, кстати, очень умно – в случае поражения можно отступить, «сохранив лицо»), так что там выяснение жизнеспособности одной и другой модели происходит «контактным способом». Россия вследствие этого решения может наслаждаться определенной передышкой, и она использовала её сполна – сейчас я бы даже сказал, что слишком сильно.

Если Россия хочет выжить, ей нужна новая волна демократизации, ей нужны новые 90-е. В современном мире жить очень непросто, и напрасно мы думаем, что американскому, например, социуму победа Обамы далась легко: ей предшествовала перекройка сознания едва ли не почище наших 90-х. К сожалению или к счастью, но социальный отдых заканчивается, и новый виток усилий в этом направлении – это единственное, что может спасти наш социум. Эти усилия требуются в первую очередь от нас, от общества, и когда мы начнём их совершать – хорошо бы, чтобы хотя бы наши власти не ставили нам палки в колёса. Судя по их последним инициативам, ожидать этого становится всё труднее, но будем однако надеяться на лучшее. Один раз на нашей памяти Россия уже показала, что она по-прежнему способна делать чудеса – новая смена политического режима, превратившегося сейчас в чудовищный анахронизм, если случится, будет чудом не большим.