Что такое «кризис по-российски»

— Александр Николаевич, что такое кризис по-российски? Мы в него уже вошли или все «лучшее» впереди?

— Начнем с того, что нынешний кризис все-таки не типично российский. Хотя Россия страдает от него сильнее, чем многие другие страны, — в силу своей более жесткой привязки к глобальной экономике. Во-первых, в мире резко упал спрос на сырьевые экспортные товары. Во-вторых, многие российские компании сильно перекредитовались на мировых финансовых рынках. Кредитно-финансовая зависимость наложилась на экспортно-сырьевую, и тряхнуло поэтому нас сильнее, чем другие экономики, где разрыв между реальным капиталом и его виртуальными формами либо проявляется в меньшей мере, либо не сочетается с резким сжатием внешнего спроса. Национальные особенности российского кризиса как раз и состоят в сочетании этих двух компонентов. Но это не значит, что в других странах кризис менее глубокий — там свои проблемы. Придется в любом случае дожидаться восстановления внешнего спроса на традиционные товары нашего сырьевого экспорта, потому что заместить его в таких же объемах спросом внутренним невозможно. Надо, конечно, не просто ждать, надо думать о том, как модернизировать экономическую, финансовую, банковскую систему, чтобы в будущем кризисные ситуации преодолевать даже без таких финансовых резервов, которыми мы располагаем сейчас.

Специалисты сходятся на том, что нынешний кризис не просто циклический. Это системный кризис, связанный с крахом мировой финансовой архитектуры, опирающейся на то, что Карл Маркс называл фиктивным капиталом. То есть на многократное увеличение спроса, не подкрепленного реальным капиталом и реальными доходами. И этот системный кризис должен привести либо к победе коммунизма, поскольку сейчас во всем мире слишком уповают на государство, либо к оздоровлению капитализма.

— Учение Маркса всесильно, потому что оно верно?

— Кстати, есть любопытные наблюдения историков экономической мысли: Маркс уже описал в «Капитале» кризис, аналогичный нынешнему, анализируя ситуацию 1857 года. Там как раз и вводится понятие «фиктивный капитал». И делается вывод о том, что за счет банковских и финансовых институтов спрос раздувается. В какой-то момент возникает большой разрыв между спросом, накачанным кредитными ресурсами, и реальной стоимостью капитала и товаров. Начинают банкротиться банки. А когда банки банкротятся, у государства возникает желание их национализировать, чтобы не допустить кризисной цепочки. А поскольку кредитные организации — это кровеносная система экономики, то их национализация есть шаг к национализации всей экономики. И через это можно коммунизм-то и построить! Поэтому Маркс и отказался от идеи ходить на баррикады вместе со своим другом Фридрихом Энгельсом, засел в библиотеке Британского музея и обосновывал, что коммунизм — дело исторически и экономически неизбежное, что-то вроде теории эволюции Дарвина. Не знаю, насколько своевременны эти реминисценции, но факт остается фактом: основная причина кризиса — это надувшийся пузырь различного рода финансовых инструментов и упование на то, что деньги можно сделать из ничего.

— Плюс национальные особенности…

— Что же касается особенностей России, то мы, например, еще не зафиксировали рецессии, то есть падения производства на протяжении двух кварталов. А в США уже зафиксировали.

— Так, догоним и перегоним!

— Формально — статистически — мы не хуже других сейчас выглядим. Потому что официально рецессия началась во многих странах, в США, в Европе. У нас она еще впереди. Оптимисты говорят, что рост по итогам года будет ноль процентов, умеренные оптимисты (они же умеренные пессимисты) считают, что будет минус два, но при этом все ориентируются на официальные прогнозные цифры: цена на нефть 41 доллар за баррель, текущий счет платежного баланса сводится с нулевым дефицитом и т. д. При этих показателях (0, — 2) мы в этом году уверенно вступаем в рецессию и догоняем тех, кто оторвался от нас на квартал или два …

— Как это может выглядеть?

— Рецессия у нас будет происходить тоже в особых, специфически российских формах. Если в США и Европе она идет под знаменем угрозы дефляции — по индустриально развитым странам прогноз по инфляции 0,5 процента, — то у нас инфляционный прогноз — 13 процентов. Хотя официальные лица и эксперты дают понять, что может быть и выше: 15-17 процентов. Еще одна специфическая черта российского кризиса — это возможность выбора, связанная с наличием резервов: Фонда национального благосостояния, Резервного фонда, золотовалютных резервов ЦБ. Это дает возможность действовать по схеме «два шага вперед, один назад», корректировать политику, соизмерять результаты. Первоначально мы поступали по принципу: затушить пожар, дать ликвидность банкам, помочь крупным компаниям рефинансировать долги. Исходили из того, что к весне все успокоится. Сейчас стало понятно, что весь нынешний год будет тяжелым, и резервы к концу года могут закончиться, если такими темпами продолжать их расходовать. Так что приходится корректировать в том числе и свои представления о продолжительности кризиса и о методах борьбы с ним.

— Теперь уже говорят о трех годах.

— Да, если раньше была конкуренция, кто меньший срок кризису даст, — своего рода голландский аукцион, то сейчас «кто больше». Даже те, кто говорит «три года», добавляют, что просто у нас горизонт планирования трехлетний, дальше прогнозировать не можем. Но то, что на ближайшие пару-тройку лет просматривается стагфляционный вариант, это точно. Это когда стагнация, нулевые или отрицательные темпы роста, будет сочетаться с высокой инфляцией. Поэтому, понимая, что кризис системный, глубокий и продолжительный, мы должны исходить из системных же мер, рассчитанных не на один год. В этой связи не могу не согласиться с Германом Грефом, который говорил, что нельзя стартовать спринтерским темпом, идя на марафонскую дистанцию. Даже если дистанция, как у Высоцкого, у которого герой «на десять тыщ рванул, как на пятьсот», и, как известно, «спекся». Надо соизмерять свои силы.

— По словам премьера Владимира Путина, главным результатом предпринятых мер стало то, что страна избежала кризисного шока. Вопрос к вам как к профессиональному «шоковому терапевту» (в 1991-1994 годах Александр Шохин занимал посты министра труда, министра экономики и вице-премьера правительства РФ): может, было бы лучше провести достаточно резкие действия, в том числе в отношении рубля?

— Победила возможность заработать на курсе, благодаря которой десятки миллиардов долларов осели на счетах банков (часть этих денег Центральному банку, правда, удалось переместить на свои счета). Ведь если вы можете занять деньги в ЦБ, у комбанков, пусть даже под 25-30 процентов, а доходность на валютном рынке в десять раз выше, под 300 процентов годовых, то надо быть полным профаном, чтобы не воспользоваться этим. Даже промышленные компании не упустили такую возможность: зачем вкладывать в производство, когда можно заработать немного, и потом тратить для компенсации спада, в том числе, кстати, и зарплату платить. То есть экономические субъекты сработали рационально. Им предоставилась такая возможность. Версий тут две: либо, растянув понижение курса во времени, финансовые власти не просчитали ситуацию, либо просто дали компаниям, предприятиям и гражданам «подготовиться к дальнейшей девальвации». Но дело в том, что ее-то уже и не собираются проводить: рубль сейчас где-то на точке равновесия находится… Не все, правда, оказались столь энергичными: верили пропаганде, что рубль не будет девальвироваться.

— Редкий чиновник не отметился таким заявлением.

— Это да. Но тем не менее факт налицо. 200 миллиардов долларов потрачено на поддержание курса. Много уже сказано, что все заработали на этой девальвации, поскольку она проходила пошагово. Конечно, слово это — девальвация — после 1998 года звучит неприятно. Я думаю, власть исходила из того, что мы не должны вступать в одну и ту же воду дважды.

— Кроме «шока» и пошаговых действий была альтернатива?

— Правильно было бы отпустить рубль. Не поддерживать интервенциями Центрального банка обменный курс, а дать ему самостоятельно встать на равновесный уровень. А если девальвацию проводить, то надо было опять-таки рассчитать этот равновесный курс с некоторым запасом. Сейчас мы видим, что он где-то на уровне 35-36 рублей за доллар: по нынешним показателям и платежного баланса, и цен на нефть это приблизительно так. И если бы единовременно девальвировали рубль до этого уровня, сэкономив резервы, то такой курс удержался бы. Правда, на этом бы никто не заработал, ни компании, ни банки, ни граждане. И им бы не дали подготовиться к тяжелым временам.

— Насколько тяжелым?

— Сейчас приходится принимать решения в условиях неопределенности. Повторю: внешние факторы для российской экономики очень существенны. Опять же цена на нефть. Если это 50-55 долларов за баррель, то у нас есть шанс выскочить если не из кризиса, то по крайней мере погасить многие проблемы. А если упадет ниже 30, тогда многие вещи уже перестанут быть альтернативными…

— И как быть, если нефть все-таки начнет падать, пусть и не так низко: держать рубль, разовые девальвации проводить, новый коридор устанавливать, в свободное плавание отпускать?

— Мы в РСПП провели мозговой штурм. Попытались найти компромисс. И компромиссом, с нашей точки зрения, является трехмесячное таргетирование обменного курса, исходя из реального состояния таких показателей, как платежный баланс, цена на нефть и так далее. И в рамках трехмесячного индикативного определения курса можно оставлять достаточно широкий коридор с минимальными интервенциями со стороны ЦБ. Бизнесу и населению нужен какой-то ориентир. У ЦБ достаточно инструментов кроме интервенций, если курс близок к точке равновесия. Смысл же коридора в том, чтобы определить даже не саму эту точку, а амплитуду колебаний вокруг нее. Во-вторых, можно оперировать такими методами, как регулирование валютной позиции банков, ликвидности, которая к ним поступает. За счет этого плавающего в широком коридоре курса и демонстрации того, что ЦБ готов запускать и другие механизмы контроля, вплоть до частичной продажи валютной выручки, можно приучить банки к тому, что доходность валютных операций не должна быть выше доходности от операций по кредитованию реального сектора. Это, на мой взгляд, очевидная вещь, которую надо провозглашать в виде одной из главных позиций антикризисной политики.

Нужны и другие корректировки, в области рефинансирования компаний, например. На перевод внешней задолженности во внутреннюю было выделено 50 миллиардов в прошлом году, но лишь 11 миллиардов использовано. Теперь решено эту программу остановить. В принципе правильно. Ведь сейчас, рефинансируя внешнюю задолженность, мы очень сильно помогаем западным кредиторам. Получается так: margin call выставляется, и вам говорят, либо давайте больше активов, чтобы кредит оставить, либо забираем то, что под кредит заложено. Так, может, пусть и забирают? Завод или иное производство все равно ведь у нас остается. Надо только четко определить, являются ли эти акции и эти компании стратегическими. Критерий простой: попадают они под соответствующий закон или нет, чувствительно для нас будет получить иностранного собственника или нет. Во многих случаях особой опасности в этом нет, если, конечно, компания не входит в перечень стратегических коммерческих организаций, где лимитированы и уровень, и процедура присутствия иностранных инвесторов.

— В чем плюс?

— Кредиторы начнут действовать так же, как действует государство, заходя в капиталы банков. Оно же заходит не для того, чтобы остаться, а для того, чтобы помочь пережить тяжелые времена и затем выйти с прибылью. И чем больше у нас будет участников этого процесса, в том числе иностранных банков, тем больше шансов на то, что наши компании будут окружены «вниманием и заботой» тех, кто будет стремиться их рефинансировать, реструктурировать, поднять производительность. Это что касается той части активов, которая связана с корпоративным внешним долгом.

— А правительственный список системообразующих компаний заработал?

— Он заработал в том смысле, что соответствующие рабочие комиссии на базе министерств вызывают на ковер компании, претендующие на помощь. Им выдвигаются жесткие требования: раскрытие всей информации о задолженности, наличие бизнес-планов — с целью определить, эффективна будет эта помощь или нет, вернутся деньги или нет. Помощь ведь на возмездной основе дается.

— То есть восклицания какого-нибудь олигарха: «Я разорен!» — в качестве аргумента не проходят?

— Есть стандартные параметры развития компаний, например соотношение выручки и долга. И если вы выходите за рамки этих стандартов, вам никто кредит не даст. Ни один банк. Более того, главы наших системообразующих банков, когда они получили первую порцию денег от государства, говорили: эти деньги мы не можем пустить на кредитование компаний в условиях, когда они не соответствуют нормам банковского надзора, когда у них долговая нагрузка чрезмерная, и шансов, что деньги вернутся, нет. Пусть, мол, государство само такие вопросы решает. По сути, это был первый кризис жанра. В результате государство по¬обещало поддержку — в виде гарантий по кредитам. Но в тех случаях, когда крупные компании, обремененные долгом или им разрушенные, не могут получить кредиты, они ставят вопрос о вхождении государства в их капитал.

— Еще год назад, помнится, бизнес стенал по поводу роста госучастия в экономике…

— Сейчас многие компании жаждут видеть государство в качестве акционера, но при определенных условиях. В частности, речь идет о том, чтобы оно выкупало новые эмиссии через привилегированные акции, то есть не дающие права на участие в управлении. Государство же, насколько я понимаю, это не всегда устраивает. Конечно, иметь возможность участвовать в управлении компанией — желание объяснимое: это своего рода гарантия возвратности денег. Но, с другой стороны, войти таким образом можно всерьез и надолго. Проблема сложная, двадцать лет государство выходило из бизнеса, а сейчас новый этап, и может возникнуть опасность чеболизации, создания отраслевых и даже многоотраслевых частно-государственных холдингов, которые могут остаться таковыми и после кризиса.

— Значит, магистральный путь все-таки к коммунизму лежит, а не к выздоравливающему капитализму?

— То, что «призрак бродит» уже не только по Европе, это, безусловно, факт. Но меня радует, что наших руководителей, если судить по речи Путина в Давосе, появление этого призрака несколько беспокоит: ведь растет упование всех — и банков, и компаний, и граждан — на роль государства. Стало быть, не все потеряно. Конкуренция, экономическая свобода, защита предпринимательского духа — это те ценности, от которых наши лидеры не намерены отказываться. А это значит, что надо четче формулировать цели антикризисной программы — не только «пожаротушение», но и модернизация. Возьмите план Обамы — это программа «стимулирования экономики», хотя бы по названию. У нас же большая часть ресурсов направлена на выживание и спасение, а программы стимулов еще в достаточном объеме нет. А те меры, которые в этой области осуществлены, не рассчитаны были на глубину кризиса. Например, сократили налог на прибыль в условиях, когда прибыли у компаний практически нет. В то время как налоги типа НДС могли бы сказаться на целом ряде отраслей, ориентированных на внутренний рынок, помочь восполнить нехватку оборотных средств. Важно определиться, что для нас главное. Какая логика победит: «мы можем закрыть любую дыру» или все-таки «мы пустим средства на развитие»? Развитие не в смысле потратить все резервы на госпроекты и протекционизм. Я считаю, что верно здесь третье. Развитие — это как раз и есть стимулы. При наличии даже похудевшей подушки безопасности можно рискнуть — и снизить налоговую нагрузку. Рискованно? Очень. Есть альтернатива? Практически нет.